– Сначала в Америку уехал брат, а мы уже года через три, где-то в восемьдесят пятом году, к нему присоединились.

Она вспомнила его давешние слова о том, что вся семья мигрировала в Америку в восемьдесят втором, то есть через год после ее переезда из старого района. А если это не так, значит, кто-то получал ее послания. С письмами ситуация была непонятной, но она решила не копаться в прошлом и спрашивать ни о чем не стала.

– У мамы вашей тоже все хорошо? – сменила она тему.

– Да. Мама живет со мной в Нью-Джерси. В корейском квартале. Я ведь одна.

Она не стала уточнять, что значит «одна»: в разводе или просто не замужем. Наверное, за долгие сорок лет все эти вопросы потеряли актуальность… Сестра добавила:

– Кстати говоря, мама каждый день просила меня за вами двоими следить… до сих пор не могу забыть.

– Да ну! Правда?!

Сестра задорно рассмеялась, а вслед за ней и она. Какое-то жизнерадостное веселье накрыло их с головой, – может, причина была во второй по счету откупоренной бутылке вина. Однако признание звучало интригующе. Она не помнила, знала ли ее их мать, особа достаточно известная в их церкви. Во время церковных мероприятий эта женщина приходила в однотонном ханбоке, а волосы всегда были безупречно убраны наверх в классическую укладку. Поговаривали, что ее сын поступил в духовную семинарию не по своей воле, а из желания оправдать надежды матери, мечтавшей о сыне-священнике.

– Я ведь потому и увязалась за вами на Монюдо! Из первоклашек средней ступени я, скорее всего, была единственная. Помню, ходила за тобой хвостом, посматривала да поглядывала…

Непонятно почему она громко расхохоталась. Все-таки хорошо, что к ним присоединилась его сестра. Можно даже сказать, что с ее появлением их свидание наконец-то стало похоже на реальную встречу людей, увидевшихся после сорокалетней разлуки.

– Я не отходила от тебя ни на шаг и даже ночью спала рядышком. Сейчас-то братец уже прилично постарел, волосы поредели, но тогда старшие девчонки в церкви сходили по нему с ума, поэтому мама и переживала.

Бросив на него взгляд, она увидела, что он улыбается.

– Да ну? Что-то я такого не припоминаю, – отозвалась она, однако сестра продолжила как ни в чем не бывало:

– А помните тот костер в лагере? Когда брат играл на гитаре, а мы все пели до поздней ночи? Иногда я отлучалась в туалет, а вернувшись, замечала, что все старшеклассницы подсаживались поближе к брату. Они использовали любую возможность, чтобы оказаться рядом с ним. Но ты, Роза, была ого-го, настоящий кремень! Ты одна не шла ни на какие ухищрения, продолжая сидеть на своем месте, не сдвинувшись ни на миллиметр. А ты ведь находилась на приличном расстоянии от брата. В тот вечер остальные девчонки жаловались по дороге в туалет… что, мол, толку садиться рядом, если брат Иосиф только и смотрит на Розу Ли Михо… Глаз не сводит… Я все это на ус мотала, чтобы потом матери точь-в-точь доложить. О боже, мне уже за пятьдесят, а я почему-то до сих пор все это помню! Недаром, значит, говорят, что в старости хорошо помнятся лишь события из детства, а все остальное моментально вылетает из головы…

Всех троих рассмешило ее шуточное замечание. В ушах как будто зазвучала далекая мелодия… Как же забавно они выглядели в допотопных брюках клеш и аляповатых рубахах с огромными воротниками, распевая во все горло песни «Я ракушки соберу, и на нитку нанижу, и повешу ей на шею…» или «Уляжется шторм, и утихшие волны позволят прийти из-за моря той, что так жду…».

Ночь, горящий костер, возле которого он играл на гитаре, а молодые учителя воскресной школы разносили угощение. Безмятежный Монюдо. Удивительный остров, где с холма, поросшего изогнутыми соснами, далеко-далеко просматривалось необъятное море.

Приятно вспомнить те счастливые дни. В ту пору море было теплым и спокойным даже ночью.

21

Вина в третьей по счету бутылке оставалось на самом донышке, на город за окнами опустился вечер. Заказанная дополнительно тарелка сыра тоже почти опустела, да и их встреча постепенно двигалась к финалу. И если бы не следующие слова сестры, их посиделки закончились бы в обычной дружественной атмосфере.

– Прости меня, пожалуйста! Я во многом тебя обманывала. Тогда думала, так надо… Мы с мамой опасались, что брат однажды заявит: «Все, ухожу из семинарии и женюсь на Розе». И хотя мы ухватились совсем не за то, хватка у нас была железная.

Она вскинула голову, не скрывая своего напряжения.

– Неужели ты получила все письма из Германии? Все до одного?

Хоть она твердо решила не ворошить прошлое, любопытство все-таки взяло верх. В психологическом опыте про слона, когда велят не думать про ушастого гиганта, у испытуемого, наоборот, все мысли лишь о слоне. Вот и она, запретив себе спрашивать про письма, на протяжении всей встречи продолжала думать о них, и потому вопрос сорвался с языка сам собой, помимо ее воли.

Сестра замерла. Тогда она повернулась и в упор взглянула на брата. Он же, явно избегая ее взгляда, сидел с опущенной головой. Похоже, он был в курсе произошедшего. Теперь ситуация хоть и немного, но прояснилась. Письма не возвращались, и она была уверена, что он все еще живет по старому адресу. А его, конечно же, там не было. И лишь сейчас до нее дошло, что на самом деле вместо него письма получали его родные! Сердце пронзила слабая боль, точно его кольнули тоненькой иголкой, но она почти сразу смогла изобразить на лице улыбку.

– Я догадывалась, что кто-то там живет, раз письма не возвращались.

Мысль о предательстве еще не настигла ее. Как бы то ни было, прошло ни много ни мало четыре десятка лет! Монахиня, преподававшая Библию, втолковывала им, что временной отрезок в сорок лет – время блужданий по пустыне израильского народа – вспять не повернуть. Время изменило людей настолько, что возвращение в Египет стало невозможным.

Сердце едва ощутимо заныло.

– Однако ж это вы явно перестарались. Следовало хотя бы открыткой меня известить, что он больше не проживает по тому адресу. Я бы тогда не тратила время на пустую писанину, – с деланой улыбкой сказала она, чувствуя, как в душу закрадывается обида. – Ой, кажется, я чуток опьянела… Ну, раз уж зашла речь о тех годах, хочу спросить кое-что. Меня, между прочим, этот вопрос мучил сорок лет.

Со слегка раскрасневшимся лицом она повернула голову к нему. Он же, словно погруженный в какие-то мысли, выглядел отрешенно, глаза смотрели как бы сквозь нее.

– Прости, что перебиваю… Мама велела мне их сжечь… – Слова прозвучали как удар молнии. – А я все твои письма сохранила…

Опешив, она по очереди посмотрела сначала на сестру, потом на него, упрямо избегавшего ее взгляда.

– А потом, как приехала в Америку, отдала брату.

Сейчас она даже и не помнила, о чем писала тогда долгими берлинскими ночами.

– Мне было неловко и стыдно, а бегала я за тобой хвостом не потому, что мать велела следить, а просто ты мне очень нравилась, и послания твои были полны такой грусти… Думая, что брат все еще учится в семинарии, в них ты писала, что молишься за него каждый день…

Кажется, у сестры перехватило в горле. Она закашлялась, залпом допила вино и отвела взгляд в сторону.

Затертые фрагменты былых воспоминаний, выплывая из тумана, понемногу стали складываться в четкую картинку. Однако выступали из тумана не слова из писем, а она сама, автор тех посланий. Голодные ночи. Те нескончаемые ночи Западного Берлина с леденящим душу ветром. Выходит, воспоминания – это не память о ком-то, а отражение тебя из прошлого и твоих мыслей по отношению к кому-то. Она сделала еще глоток вина. Жаркое лето касается виноградной лозы и рождает черные сладкие плоды. Красное вино – это горькие черные слезы, текущие в память об ушедшем жарком лете.

Она вскинула голову, их глаза встретились – его лицо исказила боль, словно кто-то проворачивал в его сердце нож. И эта боль, растекаясь по венам, похоже, хлынула и в ее сердце. Она впервые стала свидетельницей его душевных мук, что было невыносимо.