– Ты же слышала об этом памятнике Reflecting Absence? Наверно, название можно перевести как «Отражение небытия» или «Размышления о пустоте»… Говорят, бегущая вода символизирует слезы погибших людей и их близких.

Удивительно, но именно в тот момент ветра не было. Или она его не ощущала? Возможно, внезапно ожившие воспоминания о страшной трагедии ее просто-напросто оглушили… Хотелось поплотнее запахнуть пальто и броситься на колени. У самой кромки воды, на парапетах бассейнов, как на надгробьях, были выгравированы имена погибших. Здесь словно в десятки тысяч раз умножились те пустующие стулья в берлинском доме профессора Каймера, на которых мог сидеть отец. И нескончаемые потоки слез текли с этих надгробных плит. Вот и у Руми в его стихах каждый «надгробный камень» плакал, точно водяная мельница. Тут и там над именами виднелись цветы. Минуло целых двадцать лет, но сюда по-прежнему приходили люди. Поражало отсутствие промозглого ветра. В абсолютной тишине, не проронив ни слова, она обошла мемориал. В одном месте под белой розой рядом с именем женщины увидела надпись: «И ее нерожденный ребенок». Руки молитвенно сжались.

Перед лицом смерти мы заново переосмысливаем… нет, не что есть смерть, а что есть жизнь…

Купив билеты, они вошли в здание Музея 11 сентября и, минуя пирамидальный вход, встали на эскалатор, ведущий под землю. Так начался их спуск с нулевого уровня Граунд-Зиро.

– Вон тот стальной каркас поддерживал рухнувшую Северную башню.

Взглянув по направлению его руки, она увидела что-то вроде громадной стены, исчезающей в недрах земли, куда хода нет. Если живительная тень пальм Майами и дивный закат Ки-Уэста были раем из мечты, то теперь, миновав беснующийся в стихии Манхэттен, олицетворяющий наземный мир, они начинали сафари в преисподнюю, где вместо рыкающих львов и тигров бродит смерть.

– А вон там – лестница, что спасла бесчисленное количество жизней. Вот только пожарные, поднимающиеся навстречу спускающимся, все до единого погибли.

Подняв голову, она увидела огромную стену, на которой была высечена цитата римского поэта Вергилия: «No day shall erase you from the memory of time».

«Никогда не наступит день, что сотрет вас из памяти времени».

17

В семинарии в Хехва-доне, в комнату посещений, он вышел к ней завернувшись в толстый шарф, сказав, что простужен. Глаза запали, лицо изнуренное и скорбное. Тогда был такой же весенний день с пронизывающим ветром. Он протянул ей, выпускнице старших классов, английский журнал. С обложки смотрело благообразное лицо епископа.

– Архиепископ Ромеро. Из Южной Америки. На прошлой неделе ушел из жизни человек, который в одиночку сражался на стороне бедных. Погиб смертью мученика. Его застрелили ультраправые реакционеры прямо во время мессы, которую он проводил.

Судя по всему, в память о погибшем епископе он держал строгий пост. Простуда тут была ни при чем.

– Здесь его интервью, напечатанное незадолго до гибели.

Устроившись с ней рядом, он раскрыл журнал.

– У тебя же с английским хорошо?

От него веяло какой-то странной стылостью. Сидя подле нее, он водил пальцем по строчкам в журнале, зачитывая вслух:

Как вам известно, я родился в бедной семье. Были времена, когда и мне приходилось голодать. Однако после поступления в духовную семинарию в Риме в процессе учебы я начал забывать о своем происхождении… Да, я изменился. Хотя на самом деле я всего лишь снова обрел свой дом.

Братья и сестры, я рад тому, что нашу церковь преследуют из-за неравнодушного отношения к бедным и заботы о них.

Пусть однажды они захватят радиостанции и закроют газеты, лишат нас слова или даже отберут жизни у наших священников и епископов, останетесь вы – народ! Даже без священников каждый из вас станет рупором Бога и гласом пророка, а значит – посланником!

Мир, в который мы верим, – это плод справедливости!

Дочитав до этого места, он умолк, словно у него перехватило дыхание от нахлынувших чувств.

– Не предпринимай он ничего, его бы не тронули. Не поддержи он бедных, закрой он глаза на остальное, ему бы ничего не угрожало. Затронь он лишь поверхностно этот вопрос, его бы даже зауважали. Однако он не оставил без внимания нуждающихся и изо всех сил, от всей души защищал их интересы.

У него точно ком в горле застрял: указывая пальцем на следующий абзац, он не смог выговорить ни слова. Неуверенно, с запинками она прочитала следующие строки:

Поверьте мне! Любого, кто посвятит себя бедным, постигнет та же участь: ничего не остается, кроме как разделить их судьбу. А участь бедняков в Сальвадоре – это похищения, пытки, застенки, после которых обнаруживают их мертвые тела.

Если им удастся убить меня, прошу довести до их сведения: я прощаю и благословляю убийц. Надеюсь, со временем они осознают, что зря потратили время. Даже если умрет какой-то один епископ, Божья Церковь и народ будут жить!

– Не могу поверить! Еще при жизни он говорил о прощении и благословении убийц… Его слова о страданиях даже прекраснее самих страданий…

– Не слова, а жизнь! – прорвалось у него сквозь стиснутые зубы. Он находился в каком-то нервном возбуждении.

Тогда она не могла до конца понять, что его мучило. На тот момент отца еще не схватили. Только спустя месяц с небольшим, однажды на рассвете, к ним вломятся какие-то незнакомцы и без ордера на обыск и арест перевернут весь дом вверх дном, словно какое-то ворье, после чего, почти силком заставив отца переодеть пижаму, уведут его туда, где подвергнут жестоким истязаниям. И лишь тогда наконец все это дикое варварство, коснувшись непосредственно ее, перестанет быть абстрактным понятием; ну а пока его слова просто звучали пугающе.

Однако кое-что у нее все же отложилось в памяти. Под статьей была фотография погибшего епископа. В гробу полное достоинства лицо усопшего выглядело умиротворенно, напоминая зажиточного священника, которого Господь призвал на Небеса во время вечернего чтения в своем кабинете. Кажется, его губы даже тронула легкая улыбка. Ей тогда это показалось странным. Ведь когда тело пронзила предательская пуля, он, по идее, должен был пережить адскую боль. И пусть это всего мгновение, тем не менее… черты лица должно было исказить страдание еще до того, как мозг взял бы ситуацию под контроль. Однако от почившего епископа исходила умиротворенность. На фотографии с места трагедии убитый наповал Ромеро лежал с окровавленной головой, но весь его облик излучал безмятежность. Значит, непосредственно перед смертью тела, прямо перед тем как душа (если она есть) покинула это тело, что-то расправило его телесную оболочку, искаженную болью? Получается, даже когда тело смертельно ранено и умирает, лишь душа, оставаясь абсолютно невредимой, напоследок прибирается в некогда родном пристанище, приводит его в должный вид и спокойно покидает свою телесную оболочку? Так же почтенный домовладелец проводит перед переездом тщательную уборку.

Его измученный вид вынудил ее сократить время визита и пораньше уехать домой. От семинарии в районе Хехва-дона она дошла пешком до 5-й Чонно и села на первую линию метро. После станции «Намён» поезд вынес ее на поверхность, пересек реку Ханган и повез к дому. Так было всегда. В этот час на Хангане ярко алел закат. Стук колес напоминал ей тот самый поезд, где произошла их первая встреча. И потому она частенько садилась на первую линию метро и шла домой пешком, хотя это был не самый близкий путь. Через несколько дней от него пришло длинное письмо, в котором он тоже упоминал Ромеро:

«Ни одно заявление не способно сформулировать всего, что можно сказать. Никакая молитва не выразит в полной мере нашу веру. Любая исповедь несовершенна. Никакая пастырская забота не приведет к полному единению с прихожанами. Никакая деятельность не сумеет довести миссию церкви до совершенства. Ни одна цель не может охватить всего.